Дом на краю ночи - Страница 78

— Где он прячется? — требовали ответа самые настырные, выстроившись на ступеньках террасы. — Мы принесли ему в знак приветствия бутылку limoncello и подвеску со святой Агатой.

— Я не позволю вам беспокоить его! — отрезал Амедео.

Пина Велла заняла пост у занавески в кухню — на случай, если кто-то все-таки прорвется за стойку.

— Они не разговаривали пять лет, — увещевала она публику. — Прошу вас, оставьте их в покое! Если вы будете продолжать рваться к ним, я запру двери бара и возьму вас всех в заложники. У вас еще будет время побеседовать с синьором Карром, как только они наговорятся друг с другом.

Люди сдались. Недовольные, они расселись в баре и на террасе в ожидании англичанина.

Только Кончетта не сдалась. Дождавшись, когда Пина отвлеклась, она юркнула за занавеску и тенью выскользнула на улицу к калитке во внутренний дворик, откуда и увидела синьора Роберта через висевшие на веревках простыни. Он, словно персонаж театра марионеток, жестикулировал и размахивал руками, а Мария-Грация сидела на бельевой корзине, сложив руки на груди и отворотясь в сторону. Закоренелая атеистка, Кончетта на всякий случай помолилась святой Агате, чтобы Мариуцца посмотрела на англичанина.

Роберт начал свою историю с момента, когда он покинул Кастелламаре. Он рассказал, как его увозили прочь от нее — сначала на рыбацкой лодке, потом на большом сером транспортном корабле, потом на госпитальном судне, где со всех коек раздавались стоны и крики. Из Сиракузы в Катанию, из Катании в Тунис, из Туниса в Саутгемптон. Пока он наконец не оказался в военном госпитале с серыми занавесками, где пролежал до конца войны. Всю дорогу он не отрываясь смотрел назад, на серые воды, которые все больше разделяли их, на пристанях искал в толпе ее лицо.

Мария-Грация сидела не шевелясь, и Роберт, помолчав, продолжил рассказ.

Плечо его все не заживало, рана снова начала кровоточить, потом опять загноилась. Лечение затянулось до конца войны. И пошел он на поправку ровно в тот день, когда закончились военные действия. Из-за раны он не участвовал в парашютной высадке в Арнеме и не погиб в грязи под какой-нибудь голландской деревней, как почти все, кого он знал. По сути, рана спасла его. Но в мае 1945-го она начала затягиваться, лихорадка спала. А как только война завершилась, стало ясно, что выздоровел и он.

— Тогда ты мне написал, — сказала Мария-Грация. — Четыре года назад. Что было потом?

Неприятности начались сразу. Его не демобилизовали из госпиталя, а приказали возвращаться в полк, находившийся в Голландии. Сосед по палате, меланхоличный капитан, сказал, что демобилизация может затянуться на годы. Но он не мог ждать. Он собрал вещи и сбежал из госпиталя. По дороге успел отправить Марии-Грации открытку: Sto pensando a te. Я думаю о тебе.

Он направлялся к морю. Шагал по обочине дороги, в руках скудные пожитки, одет в ту же вылинявшую форму, которая была на нем до госпиталя. Водители обгонявших его машин притормаживали, чтобы его рассмотреть. Вскоре его подобрала попутка — медицинская карета, за рулем которой сидела женщина. Она сказала, что едет до доков и подвезет его. Но как добраться до Сицилии, она не знала. К тому же у Роберта почти не было денег. У доков женщина его высадила, и Роберт, поколебавшись, двинулся в банк, чтобы снять деньги. Он понимал, что вызывает подозрения своей истрепанной одеждой и свертком из госпитального полотенца. Когда он выходил из кассы, где купил билет на судно до Франции, его остановил патруль военной полиции. Потребовали показать демобилизационные документы.

Его обвинили в дезертирстве. Военный билет у него конфисковали, а самого отдали под трибунал. Защищал его худой как жердь майор, ничего о нем не знавший. К процессу он готовился непосредственно перед заседанием суда, листая его дело. Роберт был у него седьмым подзащитным из двадцати девяти за неделю. Адвокат рассказал, что Лондон и Париж кишат дезертирами, которые угоняют машины, грабят кафе, — словом, ведут свою войну.

— Вам надо было пробираться в Лондон, — усмехнулся майор, написав фамилию Роберта с одним «р» и «пехотинец» вместо «десантник». Он также зафиксировал, что Роберт «лечился у местного доктора на острове Касл Амари, что вблизи Сицилии, а после этого в Нетли-Парк».

Судьи с самого начала отнеслись к нему с предубеждением. Им показалось подозрительным, что простая рана в плече то и дело открывалась и кровоточила, гноилась, что подозреваемого многие месяцы терзала лихорадка, и вдруг рана каким-то чудесным образом зажила в последний день войны. Но с другой стороны, не подлежало сомнению, что он не годен к службе, о чем неопровержимо свидетельствовала его медицинская карта.

— А этот сицилийский врач, — спросил полковник, председательствовавший в суде, — мы можем получить от него какое-нибудь заключение? Можем ли мы удостовериться, что вы были больны, как вы утверждаете, достаточно сильно и не могли присоединиться к своему полку в 1943-м или хотя бы в 1944-м?

— У нас не было времени обратиться к сицилийскому врачу за заключением, — ответил майор, что было чистой правдой, так как с подопечным он познакомился за два часа до суда.

— Вы желаете вернуться в свой батальон до демобилизации? — спросил прокурор.

Роберт не желал. И только когда ему присудили десять лет каторжных работ, понял, какую ошибку он совершил.

В первые дни заключения, думая о Марии-Грации, с которой он познакомился, когда она была такой юной, и которой будет за тридцать, когда он вернется к ней, Роберт впал в отчаяние.