Дом на краю ночи - Страница 79

— Как я мог тебе написать? Как я мог просить тебя ждать меня десять лет, даже если бы мне и дали бумагу, ручку и заграничные марки, чего бы мне никогда не дали? Ты была молода, когда мы встретились. Я почти не говорил на твоем языке. Наша любовь продолжалась несколько месяцев. Шла война. Мог ли я рассчитывать, что ты любишь меня настолько, что готова ждать долгие годы, что ты откажешься от счастья? Как я мог надеяться, что в мирное время твоя любовь не угаснет? Как я мог просить тебя об этом?

— А как же твоя любовь ко мне? — спросила холодно Мария-Грация. — Была ли твоя любовь такой?

— Да, cara. Была — и есть. Конечно, да. Но я не был уверен в твоих чувствах. Это все было так давно.

— Я любила тебя, — сказала уязвленная Мария-Грация. — Да, я была совсем юной, но я любила тебя. Если бы ты попросил, я бы ждала тебя сколько надо.

Воодушевленный последними словами, Роберт продолжил. В военной тюрьме, где он отбывал срок, его навещала одна религиозная женщина из благотворительной организации. Она беседовала с ним, расспрашивала об аресте, прислала книги, по которым он учил итальянский язык.

— Разве она не могла написать мне? — спросила Мария-Грация. — Ты ведь мог ее попросить?

И Роберт испуганно ответил:

— Но, cara, я попросил. Она писала. Она отправила больше десяти писем.

Очевидно, письма так и не дошли до Кастелламаре. Только теперь Роберт понял причину ее негодования.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Мария-Грация все тем же ледяным, неумолимым тоном. — Тебе ведь сидеть в тюрьме еще шесть лет, если верить твоей истории?

Да, так и есть. Но через четыре года в тюрьму прибыл полковник, искавший заключенных с хорошим поведением, которых можно привлечь к работам на угольных шахтах, где не хватало рабочих рук. Роберт, родившийся на севере в горняцкой деревне и страстно желавший получить досрочное освобождение, стал одним из них. Ему выдали документ, который он должен был обменять на железнодорожный билет.

— Можете возвращаться домой, — сказал ему полковник.

На перекладных Роберт добрался до Дувра и сел на пароход до Кале, на этот раз избежав встречи с военным патрулем. Он ловил попутки, шел пешком, когда попуток не было, так он пересек весь континент. Перед тем как плыть на остров, он вымылся в море с карболовым мылом, постриг волосы, побрился, глядясь в автомобильное зеркальце, и купил у крестьянина за несколько лир новую одежду. Бепе перевез его. Смущаясь, Роберт спросил старика о Марии-Грации, и Бепе с радостным криком признал англичанина.

— Я приехал не для того, чтобы создавать проблемы, если она кого-то любит, — бормотал Роберт. — Только скажите мне, она замужем? Есть у меня надежда? Она не отвечала на мои письма.

— Иди в «Дом на краю ночи» — и сам все увидишь, — посоветовал Бепе.

Судя по тому, как бурно он продолжал радоваться, по приветствиям, с которыми его встретили на причале, Роберт догадался, что надежда у него все-таки есть. Но теперь он уже не столь уверен.

— Меня опять будут судить как дезертира, если найдут. В этом моя проблема. Я должен был отправиться в Голландию и ждать официальной демобилизации, а я сбежал, совершив непоправимую ошибку. А потом была тюрьма, и даже если бы я и мог написать, я бы все равно не посмел просить тебя ждать меня десять лет. Но я не переставал тебя любить, Мария-Грация. Не вини меня за мою любовь.

Вместо слова «проблема» он использовал итальянское frangente, что также обозначает «белые буруны на море», и это вдруг растрогало Марию-Грацию. Рассказ свой Роберт вел неуверенно, с потаенной нежностью — в точности как когда-то Андреа д’Исанту, который вложил ей в руку цветок.

— И ты не можешь вернуться? — спросила она, чувствуя неловкость за ту злость, с какой его встретила.

— Нет, amore. Я не могу вернуться в Англию.

Она наклонилась и потрогала плитки под ногами. Она не понимала, зачем это делает, но потом до нее дошло, что так она касается земли, родной для нее земли. Но не родной для него. И она испугалась. Он никогда не сможет вернуться домой, на землю, которая его породила, никогда его не убаюкает знакомый шум моря, никогда не успокоит и не доведет до отчаяния теснота родных стен.

Должно быть, она это произнесла вслух, потому что Роберт тихо сказал:

— Меня породила земля этого острова. Не та земля.

И произошло странное. Мария-Грация почувствовала, как стремительно уходит, растворяется желание бежать отсюда, снедавшее ее немало лет, как боль, что терзала ее годами, точно иголка кактуса, засевшая глубоко под кожей, исчезла, не оставив и следа.

— Ты мне веришь? — спросил он.

— Да, — ответила Мария-Грация. — Я тебе верю.

Роберт судорожно вздохнул.

— Любимая Мариуцца, cara mia.

— Я верю тебе, — сказала она. — Но ты еще не искупил вину. Даже не приступал к этому.

Она не поцеловала его, не обняла, но взяла за руку. И не смогла отпустить. Так они и стояли, как будто только что познакомились.

— Думаешь, ты сможешь снова полюбить меня?

— Не знаю, — покачала головой Мария-Грация, — но ты оставайся.

Кончетта, так и прятавшаяся все это время за калиткой, увидела, как две тени сблизились, и запрыгала от радости.

Когда Мария-Грация и Роберт вернулись в бар, явно примирившись, «Дом на краю ночи» забурлил весельем. Однако вскоре выяснилось, что никакой свадьбы со дня на день не ожидается и отношения пары ничуть не восстановлены. Говорили даже, что Мария-Грация не пригласила англичанина в свою комнатку с видом на пальмы, а сослала на чердак, где он спал на том же вытертом плюшевом диване, на котором когда-то вынужден был ночевать отлученный от брачного ложа Амедео.